Работы по поэтике: Переводы - Якобсон Р.
Скачать (прямая ссылка):
В конце августа 1834 г. Пушкин уехал из Петербурга во избежание необходимости присутствовать при открытии Александровской колонны (илл* 14, 17, 18). Он отмечает это в дневнике 28 ноября, и его отвращение к памятнику Александру I проявляется еще несколькими строками ниже (в той же записи) в раздраженном замечании относительно ненужности и бессмысленности другого подобного памятника, колонны с орлом, сооруженной графом С. П, Румянцевым в Тарутине в честь победы над Наполеоном в войне 1812 г, Пушкин уехал в Болдино; он стремился к работе, но вдохновение не приходило: ¦ «Стихи в голову нейдут» (из письма к жене от 20-25 сентября 1834 г.). В разоренном имении на него навалились хозяйственные хлопоты, и он писал жене: «Мне.., скучно, а когда мне скучно, меня так и тянет к тебе, как ты жмешься ко мне, когда тебе страшно» (17 сентября 1834 г.)* Из этих настроений, из болдинских воспоминаний, из сказки Ирвинга к из фольклорных сказочных речений родилась третья версия мифа о губительной статуе. Иронический гротеск вытеснил трагическую петербургскую повесть:, волшебник-скопец заменил Петра Великого, а петушок на спице (см. илл. 8), возможно, послуживший ироническим намеком на орла на Тарутинской колонне (см. илл, 13) или ангела на Александровской колонне (см. илл. 17), занял место исполинского всадника над скалой. Жертва статуи постарела, и невольно приходит на ум шутливая жалоба поэта жене: «Старам стала и умом плохам! Приеду оживиться твоею молодостию, мой Ангел» (иэ письма от 21 октября 1833 г.). Дон Гуан воспринимался героически; Евгений, как справедливо указывает Д. Мирскнй, на самом деле жалок, но ни в коей мере не смехотворен: он «вопреки своей внешнейжалкости вырастает в трагического героя и гибель его возбуждает не презрительную жалость, а "ужас и сострадание"»39. Дадон, наоборот, весьма нелепая фигура, которой Пушкин, по-видимому, придал некоторые черты своих врагов: Ахматова указывает, что в Дадоне воплотились черты Александра и Николая40.
«Сказка о золотом петушке» исчерпала тему губительной статуи у Пушкина, Примечательно, что вместе с этой темой ушли цз пушкинского поэтического творчества три поэтических жанра: «Каменный гость» — последняя из оригинальных законченных стихотворных драм Пушкина, «Медный Всадник» - последняя его поэма, а «Сказка о золотом петушке» - последняя сказка. Правда, после болдинских драм были написаны
163
п* «Сцены из рыцарских времен», а за «Медным Всадником» последовала другая петербургская повесть - «Пиковая дама»; однако это прозаические произведения, а Пушкин справедливо указывал, что между прозаическими и стихотворными разновидностями одного и того же литературного жанра «дьявольская разница» (письмо к Вяземскому от 4 ноября 1823 г.).
С исчезновением мифа о губительной статуе скульптурная тематика постепенно угасает и уходит из творчества Пушкина. Возрождается она только в 1836 г. в стихотворном послании «Художнику», посвященном скульптору Орловскому, и в двух четверостишиях — надписях к статуям юношей, играющих в народные игры (см* илл. 20)* Цикл пушкинских поэтических произведении о статуях начался и завершился стихотворными надписями*
Мы можем говорить об угасании скульптурной темы в творчестве поэта. Кроме пародийного оттенка «Сказки о золотом петушке», завершающей фантасмагорию статуй-как повесть «Гробовщик» ранее завершила фантасмагорию ужасных покойников, — и кроме эпизодических образов низвергнутых кумиров, появляющихся после «Медного Всадника» в лирических набросках поэта и каждый раз тесно связанных с образом движущейся толпы (9 декабря 1833 г.: «С ступени на ступень, летят кумиры...»; сентябрь (?) 1834г.: «С шатнувшихся колонн кумиры падают»), можно упомянуть то, что Андрей Белый назвал «очень двусмысленным и темным местом»41 в письме Пушкина к жене от 29 мал 1834 г. Он говорит о своей работе над историей Петра Великого: «Скопляю матерьялы - привожу в порядок - и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок». Здесь, несомненно,речь идет о словесном памятнике, не зависящем от местоположения в отличие от статуи. Пушкин решительно подчеркивал такую зависимость в своих известных заметках о всаднике Фальконе, что было воспроизведено Мицкевичем в его сатирическом стихотворении ^Pomnik Piotra Wielkiego»: «сSiadt na bronzowym gtzbiecie bucefata, і miejsca czekat, gdzieby wjecha* konno» [«Сел на медный хребет буцефала и искал места, куда бы он мог въехать на коне»]. В этих заметках Пушкин также пародирует стихотворение-надпись В. Г. Рубана «К памятнику Петра I». Поэт XVIII в. превозносит чудесный памятник, ставя его выше Родосского колосса и пирамид, ибо его основанием является настоящая скала, или, по словам Рубана, скала, не созданная руками человека, но доставленная в Петербург («нерукотворная гора»). Этот церковнославянский эпитет нерукотворный (acheiropofetos) был использован и переосмыслен Пушкиным в его стихотворении, написанном 21 августа 1836 г., «Exegi momimentum»*, для описания своего собственного памятника, созданного поэтическим словом, чья «непокорная глава» затмевает Александровскую колонну (см. ил л. 14), самое высокое сооружение подобного рода в пушкинское время. Так logos (слово) побеждает efdolon (кумир) и кумиропо-клонство.
