Государственный строй монгольской империи: 13 в. - Трепавлов В.В.
ISBN 5-02-017646-Х
Скачать (прямая ссылка):
7€
Вопрос о происхождении монгольской концепции верховной власти
До Чингисхана каганами на монгольской территории, как говорилось, были правители тюрок, уйгуров и кыргызов. У ки-даней же царствовали монархи с китайскими титулами. У центральноазиатских народов в XII — начале ХЇІІ в. было престижным еще одно звание — гур-хан (приблизительно с тем же смыслом, что и «каган» (см. [Ta’rikh, 1916, с. 86]). Его носили кара-киданьские правители Западного Ляо в Туркестане и соперник Темучина Джамуха-сэчэн [Козин, 1941, с. 116]. Одно время данный титул употреблялся у кереитов, имевших тесные политические и культурные связи с киданями [Викторова, 1980, с. 168—171; Рашид ад-Дин, 1952, кн. 1, с. 130]. Как уже отмечалось, монгольские вожди XII в. являлись скорее всего ханами. Таким образом, к началу XIII в. у кочевников Восточной Евразии сложились три традиции титулования сюзеренов— тюрко-уйгурская (каган), кидапьская (гур-хан) и китайская (хуанди, ван). В провозглашении Темучина каганом можно видеть демонстрацию противостояния Джамухе (с его ки-даньским титулом) и гур-ханам Семиречья, куда стекались недобитые противники Чингисхана. Чингисидов в доюаньские времена не именовали «хуанди», что говорит о равнодушии монгольской верхушки к политическим традициям Ляо и Китая. Поскольку киданьская и китайская традиции исключаются, остается наследие туцзюэ и уйгуров. Следовательно, титул кагана пришел в Еке Монгол улус, вероятно, из каганатов VI—IX вв.
Многие историки полагают, что взгляды хуннов, тюрок и монголов па связь кагана с Небом заимствованы из китайских доктрин «Сына Неба», «небесного мандата» и т. д., причем это представляется им настолько очевидным, что они не приводят каких-либо аргументов, подтверждающих их мненйе [Берн-штам, 1940, с. 70; Franke, 1978, с. 18—19; Latlimore, 1940, с. 450; Reischauer, Fairbank, 1960, с. 264; Shiratory, 1926, с. 11; и др.]. Утверждения О. Латтимора и К. Сиратори о калькировании формулы «тянь-цзы хуанди» хуннскими шаньюями требуют исторического объяснения. Ho какое может быть объяснение, если держава хунну возникла всего лишь на 18 лет позже первой китайской империи Цинь, где было установлено звание «Сына Неба властителя-императора» [Сыма Цянь, 1975, с. 62]? Этот срок для мощного идеологического воздействия слишком мал. К тому же расширение шаныоева титула по подсказке китайца-мигранта (о чем мы рассказывали выше) происходило за счет использования персонажей «варварского» пантеона, а не харизматических абстракций, применявшихся в Поднебесной. Различие между китайскими и степными государями четко осознавали и та и другая стороны. В VII в. танский император отверг предложенный вассалами вакантный после падения первого Восточно-тюркского каганата каганский трон,
71
подчеркнув: «Я являюсь Великим Танским Сыном Неба, кроме того, не веду дел кагана» (цит. по [Кюнер, 1961, с. 195]). Подобные настроения царили и к северу от Великой стены. Порядки, нравы и идеология императорского двора вызывали у лидеров туцзюэ стойкую неприязнь. Тюркские предводители опасались дестабилизирующего влияния китайской культуры на их подданных (см. [Малов, 1951, с. 34]). Расхождения в идейных установках номадов и Китая сквозят в обращении Чингисхана к Чан-чуню: «Небо отвергло Китай за его чрезмерную роскошь и гордость. Я же, обитая в северных степях, не имею в себе распутных наклонностей» [Си ю цзи, 1866, с. 370]. В этой парадоксальной фразе налицо убежденность в принципиальной неприемлемости (неугодности Небу) китайского влияния, HO выраженная в конфуцианских, т. е. все-таки китайских, формулировках. Представляется, что сознательного заимствования из Китая монархических концепций в государствах кочевников все же не было, по крайней мере в период полного суверенитета кочевых империй.
Историки МНР выводят происхождение доктрин сакральных небесно-земных уз из общекочевнических шаманистских воззрений на предопределенность бытия всего сущего волей Неба [Гаадамба, 1976, с. 29; Сухбатар, 1973, с. 112], а начальное применение этих идей относят к эпохе прототюркских и прото-монгольских общностей [Бира, 1977, с. 196—197; Сухбатар, 1973, с. 117; 1978, с. 262]. Такие изыскания вполне плодотворны, по необходимо учитывать, что до III в. до н. э. в Центральной Азии не было государственных образований, поэтому в дохуннский период «идея о единохаганстве» (Ш. Бира) едва ли могла сформироваться. Реальнее возводить монгольскую концепцию не к племенным союзам I тысячелетия до н. э., а к одной из первых кочевых держав. Совпадение тюркской и монгольской формул титулования монарха, разобранное выше, конечно, не ускользнуло от внимания исследователей [Бира, 1978, с. 30; Неклюдов, 1981, с. 189—198; Скрынпикова, 1987, с. 128; Golden, 1982, с. 72—73; Kvaerne, 1980, с. 94—95; Rachewiltz, 1975, с. 28—31; Turan, 1955, с. 82; и др.]. Такой идентичности не обнаруживается пи с киданьской, ни с китайской титулатурами. Поэтому данный аспект концепции верховной власти в Еке улусе приходится признать происходящим из древнетюркской государственности, в которую он перешел из державы хунну.
