Роман об Александре Македонском по русской рукописи 15 века - Ботвинник М.Н.
Скачать (прямая ссылка):
Тема непрочности человеческого счастья, превратностей судьбы, перед которой бессилен даже могучий «самодержец вселенной», — одна из центральных в Александрии. Поэтому автор особенно охотно изображает переживания человека, застигнутого горем среди счастья и удач, или наоборот, обретшего надежду в минуту отчаяния. «Несть бо радости, иже не пременится на жалость», — скажет автор в самом начале Александрии по поводу крушения государства Нектонава (л. 23). «Несть на земле радости, иже не преложится на жалость», —повторит ту же мысль Пор, узнав о поражении могущественного Дария (л. 100), а Дарий, получив его помощь, придет «мало некако от великиа скорби в малую радость» (л. 100 об.). Но тщетны надежды Дария: Перейду постигает участь Египта. Вот Александр помогает попавшему в беду Кандавкусу, и тот, счастливый, говорит македонскому царю: «Отколе образ твой сподобихся видети, вся прилучившаяся мне скорбь на радость пременися» (л. 154). А сам спаситель Кандавкуса, Александр, «прискорбен бысть, отнели же ему смерть провозвестися». «Всяк бо человек, смерть свою проповедует, радость на жалость пременует», — объясняет автор. Так, казалось бы, чисто этикетный прием — изображение сходных ситуаций в сходных словесных формулах — приобретает здесь новое звучание: он становится лейтмотивом, организующим произведение, заставляющим читателя на новых и новых примерах находить подтверждение авторской мысли о бренности земного счастья и могущества человека.
И все же автор Александрии смог по-своему, живее и ярче, чем это допускалось литературными канонами, передать различные эмоции своих
Стилистические особенности романа об Александре Македонском 17S
героев. Вот Нектонав, убедившись во время гадания, что волшебные чары бессильны задержать вражеское нашествие, «в недоумение впад и восплакася» (л. 23); с нетерпением и надеждой ждет помощи Нектонава Олимпиада: «Что ми труд даеши человече? Аще возможно ти есть творити, и не медли!» — торопит она его (л. 25 об.); смущенно встречает веселящийся на брачном пиру Филипп Александра — «в раскаяне быв о том и поник лицем на землю» (л. 34 об.); тревога за надменную самоуверенность Дария звучит в словах персидского посла Кандаркуса, привезшего смелый ответ Александра на грамоту персидского царя: «Не подобает ти, царю, такую грамоту прием, смеятися ей, в малолетней юности многолетну старость видех, не исторгнеши ли кипариса млада, а о старом и не трудися» (л. 43—43 об.).
Мастерски передает автор и раздумья своих героев. Напомним хотя бы размышления Александра после вещего сна, предвещавшего ему скорую смерть: «И сия помышляя, царь Александр в недоумении пребываше, глаголя в себе: „Когда постигнет мене смерть, и кто мне памят сътворить по смерти моей? Будет ли телом востаннє паки, ли не будет?"... Дивляше бо ся, глаголя: „Како согнившуся телу и распадшуся костем, в то же ли бытие пакы приидет?"» (л. 173). Перед нами проходит целая вереница сменяющих друг друга эмоций: то это грустное раздумье о возможности забвения его величия и славы, то тревожное недоверие к обещанному «телом встанию», и тут же удивительно тонко найденная деталь — Александра волнует мысль: а что если его «премудрый разум» вернется не в его тело и он, Александр, не будет уже гармонически сочетать физическое и духовное совершенство, как при жизни?
А завершает этот внутренний монолог псалом: «Возвеличишася дела твоя, господи, вся премудростию сътворил еси» — грустный итог тяжелых раздумий неубежденного, протестующего, но бессильного перед неумолимым роком человека.
Тревогу матери за сына, находящегося в дальнем и опасном походе, передает автор в письме Олимпиады, интересном примере экспрессивно-эмоционального стиля в Александрии: «. . . отнели же в Макидонии видения твоего сладкаго разлучихся, — пишет Александру мать, — оттоле сердце мое и душа моя рать межю собою сътвориша велику, и умирити их не возмогох. Да всегда слезами горкыми тружаема есмь, твоего помышляю разлучения, о сыну мой, вся царская богатьства и злато ни во что же вменяю, не зряще тебя, сладчайшаго моего света. . .» (л. 177 об.).
Интересны и лирические монологи Александрии, в которых также сухой повествовательный стиль уступает место эмоциональному, насыщенному яркими образами и экспрессией: «О Александре, всего света царю и храбры господине, — плачет над телом мужа Роксана, —... не зриши ли мене, поне в чужей земли оставил мя еси, а сам, яко солнце с солнцем под землю зашел еси!... О земле и основание вечных утвержений, горы же и холми, плачитеся со мною днесь и поточите источници слезы, ДОН-
О. В. Tворогов
деже езера наполнятся и горы напьются пелыни, ибо и горести всякиа горчайши мне зело днесь» (лл. 192 об.—193).
Было бы ошибочно, однако, полагать, что плач этот совершенно самобытен. Он также подчинен этикету плачей, совпадая своей образной системой с древнерусскими плачами, которые в свою очередь находят парал-
20
лели с народными плачами и причитаниями.
Интересно сопоставить, например, некоторые образы из плача Роксаны с образами плача Евдокии в «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича»:
