Муза и мамона - Аникин А.В.
Скачать (прямая ссылка):
Семейный клан Ротшильдов, вышедший из франкфуртского гетто и раскинувший свою сеть по всей Европе, был самым известным и сильным воплощением нового — буржуазного — типа богатства и власти. Власть денег здесь очевидно и с явным преимуществом противостояла старой феодально-монархической власти, основанной на вековых привилегиях, на владении землей и людьми.
Имени Ротшильдов было суждено большое будущее в русской литературе. У Герцена в «Былом и думах» появляется выразительная кличка Царь иудейский, впервые употребленная Генрихом Гейне. Она утверждается у Достоевского: Ганя из «Идиота» мечтает, получив исходный капитал путем женитьбы на Настасье Филипповне, стать богатым ростовщиком — Королем иудейским. Сюжет романа «Подросток» строится на
110 «идее Ротшильда» — ложной идее власти над людьми через деньги. Эта идея разрушается в душе юного Аркадия в ходе событий, открывающих его подлинную, гуманную сущность.
Стремление «к миллиону», отчасти рациональное, отчасти фантастическое, маниакальное, терзает нескольких героев Достоевского. Но ведь это же мания пушкинского Дурова, только поднятая на один порядок! Разница лишь количественная. Но есть и качественная: страсть к деньгам у персонажей Достоевского более «буржуазна», более зрела, меньше связана с дворянскими чудачествами. Они не пишут государю и не рассчитывают на любовь англичан к парадоксам. VII
Все куплю",-сказало злато
Это строчка из афористического четверостишия 1827 года, которое представляет собой вольный перевод французского стихотворения, опубликованного в Париже в двух разных изданиях в 1816 и 1818 годах. Полностью оно читается у Пушкина так:
«Всё мое», — сказало злато;
«Всё мое»,— сказал булат.
«Всё куплю», — сказало злато;
«Всё возьму»,—сказал булат (II, 96).
Здесь есть французские и русские языковые тонкости, отмеченные М. И. Приваловой Le fer по-французски означает как железо (металл), так и оружие (меч, шпага). Это двоесмыслие придает стихам своеобразную остроту. Русское слово «железо» такого двойного смысла не имеет, и Пушкин находит великолепный «булат», который в его противопоставлении злату порождает и чудесную поэзию, и своеобразные социально-экономические ассоциации.
Кстати, противопоставление золота железу многократно встречается и в фольклоре, и в литературе разных народов. О железном и золотом веке речь уже шла. У А. М. Горького в памфлете «Город Желтого Дьявола» используется образ железа как раба золота. Этот образ имеет тот смысл, что вся промышленная деятельность при капитализме (это писалось о Нью-Йорке начала XX века) подчинена золоту, т. е. капиталу.
Булат Пушкина совсем иное, чем железо Горького. Это скорее всего меч феодала, орудие насилия и внеэко-
112 номического принуждения, в противоположность золоту, которое воплощает экономические отношения, куплю-продажу, что гораздо более характерно для буржуазного века.
Таким образом, в пушкинском четверостишии можно видеть сжатое до предела художественное выражение центральной общественной проблемы позднего средневековья и нового времени — проблемы перехода от феодализма к капитализму и связанной с этим ломки общественных отношений и моральных норм. Если в Западной Европе названная проблема была бесповоротно решена ко времени Пушкина, то в России она лишь вставала во всей своей остроте и значимости. Четверостишие предвосхищает «рыцарские» произведения Пушкина — маленькую трагедию «Скупой рыцарь» и незавершенные «Сцены из рыцарских времен».
Сама тема золота и булата вновь возникает в «Скупом рыцаре». Старый барон Филипп, главное действующее лицо трагедии, говорит: «При мне мой меч: за злато отвечает честной булат...» (IV, 270). На этот раз старые знакомые выступают в ролях сокровища и его стража. В более «цивилизованные» времена золото барона лежало бы в банке, да к тому же было бы пущено банком в оборот, и барону не было бы никакой необходимости оберегать его вооруженной рукой.
Мир «Скупого рыцаря» — старый феодальный мир сюзеренов и вассалов, рыцарских турниров и прекрасных дам. И этот мир рисуется немногими мощными штрихами. Но содержание «Скупого рыцаря» бесконечно богаче: на небольшом драматургическом пространстве трагедия о власти денег и чудовищной патологии накопительства становится трагедией могучих страстей и ярких характеров. Начиная с Белинского, критики и комментаторы сопоставляли «Скупого рыцаря» с наиболее глубокими произведениями Шекспира.
Пушкин хорошо знал образы скупцов в мировой классике. Более того, показано, что некоторые реплики пушкинских персонажей близки к тексту комедии Мольера «Скупой» 2. Но это лишь литературный прием. Сам Пушкин сознавал (и зафиксировал), что создаваемый им образ ближе к Шекспиру, чем к Мольеру. Сравнивая Гарпагона с Шейлоком из «Венецианского купца», он писал в одной из заметок: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, испол-
113 ненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп — и только; у Шекспира Шайлок* скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен» (VII, 178).
