Интуиция совести - Ухтомский А.А.
ISBN 5-88986-13-5
Скачать (прямая ссылка):
Для объяснения закона доминанты он охотно прибегал к прозе Толстого, Вот, писал он, «превосходная картина того, как могущественна доминанта в своем господствовании над текущими раздражениями: Пьер Безухов, тащившийся на изъязвленных, босых ногах по холодной октябрьской грязи в числе пленных за французской армией и не замечавший того, что представлялось ему ужасным впоследствии...».
Толстой воспроизводит доминанту, вряд ли подозревая в своем
10
художественном изображении научную точность, а Ухтомский дает поведению толстовского героя физиологическую расшифровку. «Только теперь Пьер понял всю жизненность человека и спасительную силу перемещения внимания,— писал Толстой,— подобно тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму». То, что Толстой называл «перемещением внимания», Ухтомский определяет как доминанту: именно она тормозит в сознании Пьера «посторонние раздражители», когда он босой бредет по осенней грязи, не ощущая боли.
Как пример творческой доминанты Ухтомский приводил слова Толстого из письма к Буланже от 18 марта 1902 года: «Лежу и ничего не делаю, а совершенно неожиданно для меня обдумываю самую неинтересную для меня веть — Хаджи Мурата».
Что же касается доминанты «на лицо другого», характерно совпадение трактовки Ухтомским и Толстым чеховского рассказа «Душечка». Толстой в предисловии к этому рассказу размышлял о том, что автору, видимо, хотелось посмеяться над своей героиней: «в рассуждениях, не в чувстве» автора, писал Толстой, носилось неясное представление о новой женщине, «развитой, ученой, самостоятельно работающей не хуже, если не лучше мужчины на пользу обществу». Такой женщине и противопоставляется Душечка — с наивной своей преданностью и беспредельной готовностью разделить чужие заботы. Может быть, замечал Толстой, эти ее заботы и смешны, «но не смешна, а свята удивительная душа Душечки, с ее способностью отдаваться всем существом своим тому, кого она любит». «Что было бы с миром.— спрашивал Толстой,— что было бы с нами мужчинами, если бы у женщин не было бы этого свойства и они не проявляли бы его. Без женщин-врачей, телеграфистов, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, HO без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее,— без таких женщин плохо было бы жить на свете».
Здесь мысль Толстого весьма близка к рассуждениям Ухтомского °б «идеализации» того, кого любишь, о свойстве любящего видеть в Другом все лучшее и тем нравственно возвышать любимого и себя. ^Душечка» Чехова, по мнению Ухтомского, тот редкий случай, когда Доминанта «на лицо другого» явно преобладает в характере человека, она дана ему от природы, даром, до конца жизни, и не требует от него никаких усилии. «Помните, как она расцветала на глазах у всех, если бьіло о ком мучиться и заботиться,— замечает Ухтомский,— и увядала. если в заботах ее более не нуждались?» Она же совсем не смешная, В0зражал он читателям Чехова: «Она — человеческое лицо, которому 0ткрыты другие человеческие лица».
По части доминантного сознания Ухтомский обретал себе верного
11
союзника и в Достоевском. He только находил в его книгах образные подтверждения своим научным догадкам,— герои Достоевского как бы на практике осуществляли тот символ веры, который ученый исследовал и стремился сам исповедовать.
«Моя исходная, первая и последняя задача,— писал он, например, в связн с «Братьями Карамазовыми*,— понять, как создается склад восприятия старца Зосимы. Я узнал, что он создается большим физическим подвигом, преданием от других и отношением к миру как к любимому, почитаемому, интимно-близкому собеседнику. Это очень трудный, постоянно напряженный склад восприятия — воспитывается и удерживается с большим трудом, с постоянной самодисциплиной и осторожным охранением совести. Ho он необыкновенно ценен общественно, люди льнут к человеку, у которого Ofl есть по-видимому потому, что воспитанный в этом восприятии человек оказывается необыкновенно чутким, отзывчивым к жизни других лиц, легко перестанавливается на мироощущение и горести встречных лиц. Такой человек обыкновенно наименее замкнут в самого себя и свою непогрешимость. Он привык постоянно и глубоко критиковать себя. Оттого он смирен внутри самого себя и не критикует людей, пока они сами не просят его помочь в их беде! Если он и критикует других, то как врач, стараясь рассудить болезнь несчастливого пришедшего...»
Для старца Зосимы доминанта «на лицо другого» была итогом «постоянного напряжения н труда целой жизни изо дня а день*. Усредненный же интеллигент, ценящий более всего комфорт самодовольства. по мнению Ухтомского, не решится стать на эту дорогу. Способность с открытым сердцем принять мир другого лица, присущая «людям простым и бедным*, сплошь и рядом «замкнута о семи печатях для чересчур мудрствующих людей».
Увы, Ухтомский н себя причислял к сим последним...
Немалые усилия положил он на то, чтобы воспитать в себе эту столь необходимую ему для душевного равновесия «доминанту на лицо другого*. И желанный собеседник постоянно возникал в кругу его жизненных связей. Таковыми были в первую очередь его ученики и студенты. И друзья, ближние и дальние, с которыми многие годы велась оживленная переписка. Это был круг единомышленников. Ho не менее драгоценным собеседником всегда оставался для Ухтомского и незримый его читатель, современный ему и будущий...
