Интуиция совести - Ухтомский А.А.
ISBN 5-88986-13-5
Скачать (прямая ссылка):
3 дек. і896.
Последнее чувство мужчины и женщины — чувство самосохранения. Дружба, преданность, даже сама любовь,— все это идеалы. Похоть и самосохранение — «реалы».
S дек.
«Для невежд мудрость очень сурова, и неразумный не останется с нею: она будет на нем как тяжелый камень испытания, и он не замедлит сбросить ее» {Сир. 6, 21, 22). Это я...
Какими, в сущности, жалкими урывками философских и религиозных убеждений довольствуется в практике человек!
Теперь что-то решилось навсегда! «Всегда» — какое страшное слово!.. На душе очень нелегко, н было бы еще хуже, если бы было «ясно»! «Я теряю человека», следовательно, теряю «все». Утешительно лишь то, что не буду его мучителем. Ho это утешение захватывает лишь периферию. Это этика ощущений, этика мрака, но не этика жизни.
Il дек.
Знал ли ты, несчастный Пилат, около кого стоял ты, когда умывал руки в его крови? Из любви ли к нему ты это делал? Или в твоей душе говорило чувство справедливости? Знал ли ты, что пред тобою стоит тот, кто носит в себе все страдание мира, страдание, способное
314
раздавить лучшую человеческую грудь и голову? Знал ли, что мы будем знать твои слова? Бедный, бедный, бед-ный Пилат!
19 дек.
1697
Мефистофель — это мысль. Это «дул, который всегда отрицает». Это Гамлет, Павел Фивейский! 2 Ho он достаточно умен, чтобы видеть, что рядом с его отрицательным духом — течет нечто могущественное, столь могущественное, что при всем своем убеждении, что «все, что существует, достойно исчезновения» и что «было бы лучше, если бы ничего не было»*— при всем своем убеждении и дьявольской самоуверенности — он едва не сходит с ума при виде упорства бытия мирового порядка. Он сознается, что его поддерживает лишь великая, вдохновенная страсть. (...) И Мефистофель ничего не может возразить Фаусту, когда тот укоряет его, что он «вечно живой, священно творческой силе лишь грозит холодным кулаком, сжимающимся в тщетной ярости». (...)
Вот опять вариации той же истины,— великой дилеммы мира — смерти и жизни, плоти и духа, Аримана 3 и Ормазда 4, «мира сего» и «облечения во Христа», падения и восстания, положения и отрицания, воли и мысли.
Войди в течение «вечно живой, священно творческой силы»! Это — нечто великое, вечное, закономерное, естественное, древнее и, при всем том, родное нам — нас породившее. Это могущественнейшая «сансара»6, затопляющая все на своем пути, не знающая преграды, не понимающая ограничений,— «сансара», пред которой отступает даже сама мысль, сам Мефистофель... Или же последуй за мыслью, за Мефистофелем; только никогда не обманывайся, что ты стал вьн№ «сансары»... не сделайся из великого Мефистофеля — глупым мистиком!
Большинство людей живет в «сансаре^, заглядывая Для успокоения в чертовскую сферу мысли. He отдавшись мысли и не погрузившись совсем в «сансару», они мятутся всю жизнь, не находя согласия. Это святоши,
315
ханжи, мистики, декаденты, нигилисты и т. д. и т. д.
Мало кто решится, раз начав,— «до конца претерпеть» путь мысли.
Раз начав думать, человек уже не должен «обращаться вспять»; он должен искать спасения а мысли же.
Философия, философский ум — это тощая корова египетского фараона. Она съедает все, что дают ей науки, весь этот «тучный», многими веками собранный материал,— съедает его и все же остается тощею.
Все великое создано человеком из-за столкновения с мировой необходимостью. В глубине всяких идей, всякой мудрости, всякого верования лежит признание факта непреложности мировых законов.
Философия есть наука гениев. Лишь в их руках она всегда бессмертна, Великие философские системы не' умрут для мыслящего человечества.
Когда философская школа «вымирает»,— это значит лишь, что кафедра попала в руки посредственностей.
Поэтому истинный ученый, действительно живущий интересами знания, никогда не отвернется презрительно от философии. Напротив, его надежды направлены на нее.
Философия не умрет, ибо не умрет потребность взглянуть на действительность не относительно, но безотносительно, Философия как синтез не умрет; интерес к философу как синтетику не умрет.
Религия так же неизбежна для человека, как сама «действительность». Поэтому, с одной стороны,— она никогда не симпатична свободному человеческому духу; с другой,— с ней нечего бороться.
Животная жизнь в нас отделилась от жизни природы. В нас два стремления. Разум и утроба живут двумя отдельными потоками.
4 янв. 1897.
316
Вообще всякое общение есть или коммунальный, или личный деспотизм. Свобода личности там есть воздушный идеал. Лишь освобождение от общества, выделение из него своей индивидуальности — может дать начало культивирования личности и мысли.
Мефистофель, в сущности, советует Фаусту изменить до некоторой степени своему делу, рекомендует «бросить игру со скорбью, пожирающею его в жизни, как коршун». Он толкает его в мир, в общество. Ho он будет сам его сопровождать в этой экскурсии, будет ему «служить». Поэтому тут нет полной измены; Фауста будет связывать с его «одиночеством» сам Мефистофель. Итак, дальнейшая жизнь Фауста есть именно жизнь в сансаре, но с оглядкой в мир мысли. «Фауст» есть трагедия жизни, хромающей на обе стороны.
