Прогрессивные мыслители Латинской Америки - Бургете А.Р.
Скачать (прямая ссылка):
То, что сказал Шопенгауэр о человеческом разуме — богине философии, развенчанной им и низведенной до простых размеров качества, созданного или приобретенного, зиждется целиком на свободе, этой другой богине, чей языческий культ был не менее опасным и сегодня не менее нелеп, чем культ его гордой сестры *. Как и наука разума, паука свободы — а можно и в самом деле говорить о таковой — еще не является тем, чем должны быть все отрасли человеческого познания,— наукой отношений, истин, соответствующих фактам. Она
* Разум — богиня философии, как свобода — богиня черни (из лекции по гражданскому праву, прочитанной Тобиасом Баррето).
187
еще не является, сказал я, но станет ли она ею в один прекрасный день? Станет, без сомнения. Несколько позже концепция свободы станет настолько отличной от нынешней, насколько уже сегодня она в значительной степени отличается от сакраментальных формул старого либерального катехизиса. Таким образом, за исключением упрямых французских маньяков и еще кое-кого из обманщиков либо глупцов, принадлежащих к другим нациям, которые солидаризируются с французской группой (предположив здесь на мгновение осуществленной мечту Сен-Симона и воспользовавшись его выражением), за исключением этих лиц, число которых, кстати, трудно определить — дюжина их или легион, никто больше не говорит об идеальной свободе и не верит в ее чудодейственные эффекты. Божественная природа этого выражения, так же как и природа Иисуса, относится к числу поэтических безумств и фантастических созданий.
Впрочем, мне могут возразить: Л Стюарт Милль?.. Что ты скажешь о Стюарте Мнлле, чья знаменитая книга «On Liberty» [«О свободе»], которую он сам считал своим самым значительным трудом, именуется политическим евангелием XIX в.? И где до сих нор был лучше пропет гимн свободе, о которой мы мечтаем и какую мы хотели бы иметь, чем в этой золотой книжице?
Возражение веское, но все же оно не таково, чтобы на него нельзя было ответить.
При упоминании о Стюарте Милле и о его образцовой книжке, которую в настоящее время больше восхваляют, чем читают, мне приходят на память — сам не знаю, в силу какого психологического закона, — злые слова Генриха Гейне: «Француз любит свободу, как свою невесту, англичанин — как жену, немец — как свою бабушку». Оставляя в стороне то, что сказано о старой бабушке и молодой невесте, мы рассмотрим свободу лишь как жену, ввиду того что Милль был англичанином, законным сыном, по свидетельству Трейчке, «того среднего, подлинно немецкого класса Англии, который со времен Ричарда II как в добре, так и в зле путем серьезного стремления к правде, так же как и путем мрачного и фанатичного рвения, представлял главным образом внутренний мир, духовную деятельность этой страны».
188
Итак, Милль, наверно, любил свободу, как свою жену. Он поступил в отношении свободы так же. как в отношении вдовы Тейлор, которая умерла госпожой Милль: ее мозг нормального объема и веса он окружил идеальным ореолом, вплоть до того что приписал ей дарование, большее, чем его собственное, изобразил ее как свою учительницу и вдохновительницу, — в общем, одарил ее на небе умом, которого она не имела на земле. Вот так он поступил и в отношении свободы: он занялся старой темой notum lippis et tonsoribus, о которой уже больше пятидесяти лет тому назад Жоффруа сказал, что она была бы поэтической, если бы была содержательной; он улучшил и идеализировал ее, придав ей там, вверху, в сфере абстракций и благочестивых желаний, характер высшего уважения, какого она не имеет, не могла иметь здесь, внизу, в обиталище нищеты, в практическом и позитивном мире.
Не знаю, усложняет ли или упрощает вопрос то обстоятельство, что Милль пошел по стопам Г. Гумбольдта и использовании той же темы, которую великий немец задолго до него пытался осветить, но, конечно, не может не вызвать удивления, с одной стороны, то, что Стюарт Милль, которому в его открытии сопутствовал бесплодный Лабулэй 18 («L'etat et ses limites» [«Государство и его границы»]), предложил современным культурным народам как высшее desideratum, как единственную цель, которую надо достигнуть безоговорочно и независимо пи от чего, то, что Гумбольдт в молодости смог постичь лишь случайно иод влиянием бюрократической атмосферы Фридриха Вильгельма II и то лишь как своего рода сопротивляющийся утешитель; с другой стороны, вызывает удивление то, что английский мыслитель, явно намереваясь дать также нечто свое, промахнулся и угодил мимо цели, направив против общества оружие, которое тот, кому он подражал, навел против государства.
CeIa va sans dire [само собой разумеется], я не из тех, кто, возможно, считает естественным и разумным социальный деспотизм во всем его широком толковании, не менее угнетающий, хотя и менее явный, чем политический деспотизм. Но я также не индивидуалист в точном смысле доктрины, т. е. в смысле отказа для всего обще-
189
ства от всякого и любого права вмешиваться в поведение индивидуума, «если данное поведение (это обычное ограничение сектантов) не влечет за собой как следствие оскорбление другого лица». Борьба, которую, мол, таким образом индивидуум ведет против общества, утверждая свою независимость и подчеркивая свой личный суверенитет, является одной из самых характерных черт человеческой экстравагантности. Из этой борьбы не выходит невредимым даже самый сильный гений, самый возвышенный ум. И следует заметить: индивидуализм, увлеченный логикой, имеет в качестве одного из своих самых прекрасных практических последствий американский ре-вольверизм19 — индивидуализм Стюарта Милля и его соратников, в содержание которого входит своеобразный социальный радикализм, не так уж чужд, как это может показаться, поэтической меланхолии детей века, надменности, манфредовской злости потомков Байрона.
