У истоков русской грамматической мысли - Кузнецов П.С.
Скачать (прямая ссылка):
Рассматривая причастия настоящего времени, Ломоносов обращает внимание на их церковнославянский характер и считает возможным образование их лишь от русских глаголов, совпадающих по своей структуре и значению с церковнославянскими: „При сем примечать надлежит, — пишет он, — что сии причастия только от тех Российских глаголов произведены быть могут, которые от Славенских как в произношении, так и в знаменовании никакой разности не имеют. Употребляются только в письме; а в простых разговорах должно их изображать чрез воз-носительныя местоимения, которой, которая, которое. Вовсе не надлежит производить причастий от тех глаголов, которые нечто подлое значат, и только в простых разговорах употребительны, ибо причастия имеют в себе некоторую высокость, и для того очень пристойно их употреблять в высоком роде стихов" (см. § 343). Ср. также рассуждение о деепричастиях на -ючи, явно русских по структуре, которые, по Ломоносову, можно образовывать лишь от таких глаголов, которые не происходят от славянских: „При сем примечать надлежит, что деепричастия на ючи пристойнее у точных Российских глаголов, нежели у тех, которые от Славенских происходят; и напротив того деепричастия на я употребительнее у Славенских нежели у Российских" (см. § 356).
Характерным при этом для Ломоносова является то, что церковнославянский язык рассматривается им как особый источник пополнения нашего литературного языка, как особый язык, существующий наряду с русским языком и параллельно с ним. В этом отразились в известной мере отношения, характерные для предшествующей эпохи — для XVII в., когда у нас параллельно (хотя и в известном взаимодействии) развивались две формы литературного языка — церковнокнижная в своей основе и бо-
58 лее близкая к живому языку, представленная в первую очередь памятниками делового письма.
Впоследствии, к концу XVIII в., а особенно в первые десятилетия XIX в. отношения изменились, и определенная часть элементов, идущих от церковнославянского языка, органически влилась в наш литературный язык, церковнославянский же язык в целом перестал играть роль особого источника, существующего в качестве самостоятельного языка наряду с русским литературным языком.
Ведущим принципом грамматики Ломоносова является ориентация на живой русский язык. Вместе с тем, при изложении фактов этого языка, он, как уже было сказано, не следует готовым схемам, а стремится вскрыть специфику звукового и грамматического строя живого языка своего времени.
В языкознании долгое время строго не разграничивали буквы и звуки. В грамматике Ломоносова довольно отчетливо выступает мысль о различии звуков и букв, о различии произношения и начертания, фиксирующего это произношение. На стремление к разграничению того и другого указывают уже определения начальных параграфов главы 2-й („Наставления первого"): „О выговоре и неразделимых частях человеческого слова". „Неразделимой частью", по Ломоносову, „называется та, в которой неразделимое по чувствам время ни напряжением, ниже повышением ничего отменного произвести невозможно" (Соч., т. VII, стр. 398). Этой неразделимой частью, как видим, Ломоносов называет то, что мы теперь называем звуком речи. Представления о неоднородности звука на протяжении его произношения в целом Ломоносов не мог иметь, хотя в отдельных случаях он, как увидим, и приближался к этому представлению. Далее он пишет: „Таковые неразделимые части слова изображаются по их разности различными начертаниями, которые называются по-нашему буквы. Различность их происходит от разности органов, от разного их положения и движения" (там же). Как видим, Ломоносов лишь изображение этого однородного звучания (а не самую эту неразделимую часть) называет буквой. Отчетливое представление о различии буквы и звука как изображаемого и произносимого ярко выступает в грамматике Ломоносова и в ряде других мест.
В качестве примера можно указать на § 102, где идет
59 речь о различном произношении одной и той же буквы г в зависимости от фонетического положения, морфологических форм и нахождения ее в отдельных словах. Ломоносов указывает четыре способа („образа") ее произнесения: 1) как h „у иностранных" (т. е. у иностранцев), т. е., вероятно, как J фрикативное, — такое произношение наблюдается в словах, идущих из старославянского языка; Ломоносов называет при этом и те слова и формы, которые сохраняли такое произношение еще по предреволюционным нормам русского литературного языка (косвенные падежи и производные от слова бог, господь и производные от него, благо и производные от него), добавляя, впрочем, к ним и другие славянизмы, в которых у нас уже давно принято было произносить г взрывное, например, глас и производные от него; 2) как к — в конце „речений" (т. е. слов); как видим, Ломоносов отмечает позиционное оглушение этого звонкого согласного на конце слова, причем оглушение во взрывный согласный, а не в фрикативный, по нормам северновеликорусских и переходных говоров, принятым и нашим литературным языком; 3) как х на конце слова в слове бог и в словах иностранного происхождения, оканчивающихся на -ург (речь идет специально о собственных именах, собственно географических названиях, типа Санктпетербург, Марбург), в середине „речений" (т. е. слов) перед „твердыми" согласными— „твердыми" Ломоносов вообще называет „глухие", следуя в данном случае немецкой терминологии, в которой термин harte („твердые") применяется к глухим согласным, поскольку глухие и звонкие согласные различаются в немецком языке в большей степени напряженностью и ненапряженностью, чем собственно глухостью и звонкостью; в данном случае речь идет специально о положении перед глухими взрывными согласными,, типа легкой, мягкой, где и в современном языке выдерживается произношение х; 4) как в в окончании прилагательных на ого, что также вполне соответствует современным литературным нормам. В качестве пятого способа Ломоносов отмечает колеблющееся между g и h произношение в заимствованных словах, в котором, однако, не видит нужды. В эти пять способов не включается произношение г в его основном виде, т. е. как звонкого взрывного согласного.
