Османская империя в XVIII веке. Черты структурного кризиса - Мейер М.С.
IBSN 5-02-016938-2
Скачать (прямая ссылка):
Для сравнения приведем данные о сборе джизье за 1712 г., собранные Е. Гроздановой на основе 29 финансовых отчетов, которые охватывают значительную часть балканских провинций и некоторые другие районы империи. Удельный вес налогоплательщиков высшей категории колебался в пределах 6,9—10,7%; средней — 66,1—80; низшей—10—26,2% [141, с. 266].
Картина в Кара-Агач интересна тем, что здесь процесс расслоения зашел весьма далеко: 75% хозяйств относятся к первой группе, вторую составляют 20% семей, третью — лишь 5% [148, с. 135]. Такая ситуация известна по данным о взимании джизье в Тырновском крае, где процесс образования чифтли
ков шел особенно интенсивно. Там удельный вес различных категорий налогоплательщиков был следующим: богатые составляли 5,5%, люди среднего достатка — 28,3, и бедные — 66,2% [150, с. 187—190].
Для обеих общин, находившихся вблизи г. Эдирне, характерно присутствие «посторонних» владельцев наделов. В первой (31 домохозяйство) таковых оказалось 8, в том числе 1 из г. Эдирне (150 дёнюмов), остальные были из соседних деревень; во второй — число «посторонних» оказалось много выше — 43 из 53 семей. В основном держателями наделов оказались крестьяне из рядом расположенных сел. Они имели весьма небольшие участки (15—20 дёнюмов); это позволяет предположить, что, оказавшись в тяжелых условиях или по каким-либо другим причинам, обитатели Кара-Агач были вынуждены продавать отдельные доли своих наделов. Впрочем, среди покупателей назван некий Хасан сын Косты, которому принадлежало 520 дёнюмов, т. е. пятая часть всей обрабатываемой земли. Владелец участка, в 10 раз превышавшего средний надел в деревне, вряд ли являлся обычным земледельцем. Стр. Димитров вполне справедливо отнес его к числу чифтлик сахиби, чье хозяйство было ориентировано на рынок Эдирне [148, с. 135].
Хасан сын Косты для историков фигура весьма символичная. Его существование помогает понять еще одну причину перемен в сельской общине. Имущественное расслоение среди крестьян началось не в XVIII в. Турецкая исследовательница С. Фарохи показала, что это явление было известно и в XVI в. (322, с. 109—НО], но в то время оно еще не оказывало заметного влияния на жизнь деревенских коллективов. Новым моментом следует признать превращение зажиточных общинников в частных землевладельцев. В «золотой век» османской истории раня также могло попасть в ряды господствующего класса. Чтобы стать тимариотом, следовало отличиться в бою. Через два столетия ситуация была уже иной, она позволяла выбраться наверх, не рискуя жизнью на поле боя. Лучше других сумели использовать новые возможности сельские старейшины, главы общин. Их называли по-разному — кетхуда (кяхья), чорбаджи, коджабаши, примикюр, кнез, шейх и т. п., но как правило, они представляли собой наиболее влиятельных и зажиточных членов общины.
В конце XVIII в. француз Г. Оливье на основе личных впечатлений утверждал, что население не без оснований плохо относится к сельским старшинам, поскольку они «способствуют угнетению и почти всегда обогащаются за счет тех, кого следовало бы защищать и держать под покровительством» [105, с. 311—312]. Другие его современники подтверждают, что общинная верхушка часто ставила собственные интересы над нуждами всего коллектива. Пример чифтлик сахиби из деревни Кара-Агач, христианина, принявшего ислам, показывает, что разбогатевшие крестьяне ради обеспечения безопасности своего
состояния были готовы пойти и на такие крайние меры. Чаще, однако, они предпочитали не рвать связей с общиной. Ведь именно в ней они могли найти наиболее благоприятные возможности для реализации своей предприимчивости, своего желания обогатиться. Уменьшение числа земледельцев, безусловно, ограничивало поле деятельности деревенской верхушки. Поэтому в сохранении этнорелигиозной общности видела она важное средство для поддержания целостности сельского коллектива.
То же стремление было присуще и рядовым деревенским жителям. С одной стороны, уход отдельных крестьян грозил им. увеличением налогового гнета, поскольку община рассматривалась властями как определенная фискальная единица. С другой стороны, отрыв от данной общности ставил уходящих перед трудной проблемой включения в другую группу, где не было тех родственных, соседских и иных связей, которые обычно помогали земледельцам существовать в условиях тяжелого феодального гнета. Поэтому если одни крестьяне, принявшие решение покинуть свою деревню, распродавали свое имущество, то другие предпочитали оставлять свои дома — основу для возможного возвращения. (О сохранении прочных общин в греческих землях см. [125а, с. 33—34].)
Вполне очевидно, что община далеко не исчерпала своих возможностей как для организации сельскохозяйственной деятельности, так и для воспроизводства традиционных норм социальной жизни — взаимопомощи и самоуправления. Вместе с тем в XVIII в. ее характер заметно менялся: из замкнутого и относительно гомогенного коллектива она начала превращаться в более формальное объединение сельских жителей, различающихся не только по своему материальному положению, но и по своей роли в производственном процессе.
